Три женщины, одна молодая и две не очень, пели и плакали. Каждая о своем.

После трех «прощальных», «на ход ноги», маленьких рюмочек вишневой наливки, ароматной, терпкой и сладкой до невозможности, снова плакали и обнимались. Наконец Нинка выкатилась, Валентина и Рина рухнули в кровати. Сморило Рину тут же – и слава богу. Наревелась за этот день так, как не плакала, кажется, за последние десять лет. Но перед сном подумалось: «Как хочется рассказать Валентине про свою жизнь! Про все-все, обстоятельно и подробно. Про своих мужиков, оказавшихся трусами и слабаками. Про дорогую Маргошку и про неизбывную, непроходящую тоску по ней. Про любимую Мусеньку и Ленинград, про Крокодиново и бабушку Ирину Ивановну. Про свои влюбленности и любови, про дружбу, верность и преданность, про предательства, коварство и вероломность. Про свое добровольно выбранное одиночество. Про любовь к отцу и чувство вины перед ним. Про маму… Про свою бездетность». Поговорить, как бы она говорила с Маргошкой или с мамой – с той мамой, которую себе представляла и которой у нее никогда не было.

Рассказать про свои путешествия, про разные страны и любимые города. Ведь Валентина нигде не была!

Говорить долго, перескакивая с темы на тему, боясь что-то забыть, пропустить, не успеть. И конечно, Валентине была бы интересна Ринина жизнь. И слушала она бы Рину очень внимательно!

И вполне возможно, что они бы всплакнули вместе. Или посмеялись.

За что-то Валентина пожурила бы ее, а за что-то, наоборот, похвалила бы.

И Рина взяла бы ее за руку, а она бы погладила ее по голове и обязательно утешила, успокоила. И поддержала. Вот в этом Рина ни минуты не сомневалась.

Проснулась поздно, солнце уже вовсю билось в окно. Было душновато, и она открыла окно. И снова был чудесный, теплый, совсем летний день. Звонко пели удивленные птицы, и пахло травой и яблоками, и чуть колыхал занавеску нежный, легкий ветерок.

«Странный октябрь, – снова подумала Рина, – я такого не помню». Она громко бросила взгляд на горницу: «Прощай, временное убежище! Мне тут было и плохо, и хорошо – как, впрочем, всегда в нашей жизни. Все, я уезжаю, пока». Она стала собирать сумку. Да что там собирать – пару минут!

Постучала Валентина:

– Проснулась, Иришка? Ну давай чай пить!

На столе стояли блины, плошка с творогом, плошка со сметаной. Варенье, масло со «слезой», домашний сыр.

– Господи, Валя! Да что вы, столько и за три дня не съесть!

– В дорогу надо плотно поесть, – строго возразила Валентина. – Пока то да се, доедешь до города, купишь билет. И дело к обеду. А где там есть? На вокзале? Не дай бог! Потравишься как пить дать. Не вздумай, слышишь?

Рина покорно кивнула.

– А что не съешь, – продолжала Валентина, – с собой заберешь. Я тебе тут гостинцев собрала. Ну и с собой, в дорогу. Вечером чаю попьешь с пирожками.

Рина попробовала возразить, но поняла – бесполезно.

– Спасибо, – сердечно поблагодарила она.

Обрадованная, Валентина принялась выставлять на стол банки с земляничным, вишневым, клюквенным вареньем и медом, выложила шмат сала, завернутый в чистое полотенце. Потом достала банки с солеными грибами и нитки с сушеными белыми. По комнате разнесся дивный аромат. И довершали все это великолепие огромная банка сметаны и пакет творога.

Рина взмолилась:

– Валя, господи! Спасибо огромное, но прошу вас, не надо! Ну как я все это довезу, а?

Но возражения не принимались. Валентина молча утрамбовывала все в большой старый рюкзак.

– Санин, – тихо объяснила она. – Он с ним на рыбалку ходил. Будет тебе память. А больше ничего дать тебе не могу, нету.

Рина кивнула и пошла к себе – снять белье с постели, прибраться.

Села на кровать и заплакала. Подумала, как страшно ехать в город. В свой родной и любимый город. В свою чудесную, обожаемую квартиру. Страшно возвращаться. Страшно ехать в ту жизнь. Знакомую и, казалось бы, понятную до мелочей. Теперь – страшно. Той ее жизни уже нет.

Остаться здесь? Нет, нет, конечно, разумеется, не навсегда! Ну это же полная глупость! Эта жизнь не ее, она не плохая, нет, она даже хорошая! Но… она просто чужая. Остаться еще на пару дней, на неделю. Или на две. Ходить в лес – Валентина сказала, что пошли поздние опята и созрела брусника, а Рина так любит горьковатое брусничное варенье, – побродить по полю, посидеть на берегу речки. Послушать, как поют птицы. Посмотреть, как высоко в небе летит ровный и правильный треугольник журавлей. Полюбоваться на гнездо аиста, что на спиленной березе на краю поля. Да просто спать. Упасть в мягчайшую, теплую перину, провалиться, прижавшись спиной к теплому боку печки. А утром выйти на крыльцо, зажмуриться от солнца, закрыть глаза и слушать протяжное, печальное мычание проходящего под звук Аркашкиного хлыста и изощренного матерка стада. А вечерами пить с Валентиной чай и неспешно говорить о жизни, просто о жизни, такой сложной и такой простой. И не думать. Вообще ни о чем не думать. Просто пытаться жить. А подумает она потом. Сейчас просто нет сил. Да! И еще ходить к отцу! Просто прийти к нему и говорить с ним. Или молчать.

И она снова заплакала и медленно, раскачиваясь из стороны в сторону, чуть подвывая, стала снова жалеть себя.

С улицы раздался автомобильный клаксон. Она вздрогнула. Михаил. Приехал четко, как договаривались. Рина глянула на часы – половина одиннадцатого, все правильно. Она чуть было встала и тут же снова села. Что делать? Что делать, Рина Александровна? Ты, мать моя, приняла решение? Ты едешь или на пару дней, пару недель все-таки задер-жишься?

Клаксон снова пискнул.

Рина испуганно огляделась по сторонам. «Паника, – усмехнулась она. – Ну вот, паникую. Боюсь. Боюсь возвращаться». – «Так, бери себя в руки! – строго приказала она себе. – Какие отсрочки, господи? Пару дней, две недели? О чем ты, милая? Что они изменят, эти пара дней или две недели? Все равно ведь придется вернуться. Там, в Москве, вся твоя жизнь, дорогая! И будь любезна, как говорится!» Но она почему-то продолжала сидеть. Вот чем-чем, а нерешительностью Рина никогда не страдала, а тут нате вам. Рина презрительно хмыкнула: «Совсем ты расклеилась, мать!»

Она глянула в окно – поднялся ветер, и ветви яблони пару раз ткнулись в окно горницы. Раздался стук в дверь. Валентина! Конечно, она. Ей неловко – Мишка ждет и наверняка выступает. «И правда, некрасиво себя веду, как ребенок», – подумала Рина.

Дверь открылась, и действительно заглянула перепуганная Валентина.

– Иришка, – растерянно забормотала она. – Там это… Какая-то машина, Ир, большая такая, синяя. К тебе, наверное? А?

Рина резко встала с кровати.